Я помню его голос, грустную улыбку, умные глаза. Мы не раз вместе выступали перед читателями, вместе обсуждали рукописи молодых литераторов, советовались и спорили над переводами с бурятского языка.
Помню, как лет двадцать назад я впервые увидел голубые агинские степи. Июнь-цветень набирал силу: ярко полыхали дикие маки и саранки, в перелесках, словно капли густого азиатского неба, горели острова синюхи лазоревой. Степь как бы раскрывала диковинный гербарий Восточной Сибири, где причудливо цвела и дышала жизнь — краснокрылые турпаны, взлетая с какого-нибудь болотца, на мгновенье превращались в парящий цветок, а желто-рыжее озеро, казавшееся жарками, вдруг срывалось с места табуном степных скакунов.
Мои новые друзья — журналисты и поэты, овцеводы и агрономы — поразительно походили на свою землю — смугло-румяные, черноволосые, с громкими гортанными голосами. Они знакомили меня со степными кочевьями и древними книгами, показывали, как приручают диких коней и чеканят серебряные украшения, приглашали послушать песни-импровизации, онтохоны и улигеры народных сказителей.
Среди этого буйного, яркого празднества красок, звуков, острой новизны впечатлений, так естественных для глубинной Азии, я неожиданно увидел молчаливого человека, словно бы опечаленного происходящим, грустно улыбающегося над собой и другими. Это был поэт Цыдып Жамбалов, в ту пору только что принятый в члены Союза писателей СССР.
В то первое знакомство я и не предполагал, что именно Цыдып поможет мне в открытии более глубоких пластов поэзии и культуры, истории и современной жизни бурятского народа. Нет, не только буйное кипение крови, унаследованное от кочевой судьбы, не только степное молчание и зов пространства формировали национальный характер. Волны различных цивилизаций, религиозных и этических учений Монголии, Тибета, Индии, более чем трехсотлетнее проживание бок о бок с русскими, торгово-экономические, родственные связи с другими народами Сибири, национальные предания, песни и летописи, хроники древности — все это на равных правах с кочевой судьбой входило в память и душу степного человека.
И бурятская советская поэзия, если говорить о ее своеобразии, это не только красочные фигуры начальных аллитераций, медлительные ритмы, традиционная описательность и созерцание. Философичность мышления и чеканность формы Николая Дамдинова, романтическая дымка и социально-историческая острота взгляда Дондока Улзытуева, мгновенность медитации в стихах Алексея Бадаева и Владимира Петонова, экспериментальные поиски во французской и японской поэтике Намжила Нимбуева представляют лиру бурятского народа полнозвучной, самобытной, играющей всеми красками современной жизни. Цыдып Жамбалов как поэт прошел хорошую выучку у родного народа, ценил не только эпическое величие древних улигеров, но и сегодняшний живой язык, обогащенный социалистической культурой, новым бытом, социальным, переустройством. На равных в его поэзии живут стихи с яркой национальной окраской и баллады интернационального характера, народный язык и язык политического плаката, просторечие сельского озорника и торжественность героического сказания. Сопоставляя собственные поэтические идеи и уроки творчества, полученные в школе старших товарищей по перу, Цыдып Жамбалов стремился к обновлению традиционной поэтики и одновременно к тому неисчерпанному, что оставалось в традиции, освященной фольклором. Отсюда — совмещение ясной и сильной мысли с прихотливой игрой оттенков, звуковые ассоциации, уводящие к «невидимому» подтексту.
Дальше телячьего выгона ты не была. Стелется степь — твоя вотчина.
Мерный, могучий зов Хурмасты тебе слышен?
Легка и светла, тянешься ль в высь?
Проплывают тяжелые тучи.
Птица степная; зрячая птица — любовь!
Бьется бурятская в птице горячая кровь.
Мы с тобой, милая, два еще крепких крыла!
…Дальше телячьего выгона ты не была. (Перевод И. Фаликова).
Это стихотворение, за перевод которого принимался не один русский поэт и которое существует в самых разных вариантах, наиболее характерно сплавом традиционных изобразительных средств и остросовременного движения мысли. Соединение, срастание, взаимовлияние традиций и новаторства, пожалуй, самое трудное для восприятия поэта русским читателем.
Многие стихи Цыдыпа Жамбалова настолько соединены музыкальной тканью с национальной основой, с традицией, уходящей к праязыку, что их перевод равнозначен выдергиванию цветущего дерева из родной почвы. С другой стороны, собирая и составляя эту книгу стихов, выходящую после смерти поэта, я с недоумением и страхом смотрел на такие работы, как баллады «БАМ», «След человека», «Матери-героине». Как их переводить, в какую часть сборника они могли бы войти естественно и органично? Никакого национального колорита, никаких особенностей в структуре стиха! Так мог бы написать, допустим, русский, немецкий или греческий поэт… Тем более что вопрос о национальном и интернациональном в художественной литературе широко и заинтересованно обсуждается в нашей стране, обогащаясь как теоретической мыслью, так и конкретной практикой советского многонационального искусства.
Вспомнив изречение «Чего не найдешь у одного поэта — ищи у другого», я раскрыл двухтомник избранных произведений народного поэта Бурятии, лауреата Государственной премии Н.Г. Дамдинова, который еще в 1960 году, задолго до сегодняшних споров, писал: «Думаю, что когда критика требует, ждет от поэта только ярко выраженного «национального колорита», только «запахов и красок родной стороны», то этим она сужает задачу поэта… Действительно народным поэтом будет тот, кто раскрывает душу народа, а не тот, кто заботливо списывает орнамент с ворота бурятского тэрлика».
Это принципиальное суждение, созвучное мыслям Гоголя и Белинского, подчеркивавших, что истинно национальное — не в описании сарафана, во многом характерно для творческой практики Цыдыпа Жамбалова. До щемящей боли любивший свою родину, свой родной язык, он с живым и жгучим интересом тянулся к русской поэзии, к русскому слову. Помню, какое изумление полыхнуло в его глазах, когда на одном из поэтических вечеров в Агинском я прочитал его стихи, только что переведенные на русский язык и тепло принятые слушателями. Позже он признался — грустно и серьезно, — что не осмеливался выйти на сцену с этим стихотворением, боялся непонимания. Вообще Цыдып Жамбалов был певцом конкретности, земной связи человека с жизнью. Люди-работники и бытие-переустройство привлекали его своей наглядностью, зримой фактурой, овеществленным деянием души и ума. Чистое воображение, смятенные порывы духа были далеки от его творческих интересов. В этом сказалось и то, что Жамбалов представлял поколение, которое формировалось в пятидесятые годы с их непременным требованием факта как такового.
Здесь было бы уместно сказать несколько слов о житейской и творческой судьбе поэта. Родился Цыдып Жамбалов в 1931 г. в улусе Южный Аргалей, расположенном на границе таежного хребта и голубых степей. Светлых воспоминаний раннего детства не хватило на формирование устойчивого жизнерадостного характера — война и горе рано опечалили сознание будущего поэта. Долог был путь до первой книги, выпущенной в тридцатилетием возрасте. И что мы знаем об этом пути? О трудностях учебы и работы, о безвестности и встрече с Учителем, поэтом Жамьяном Балданжабоном, который много сделал для того, чтобы искра поэтического дара Ц. Жамбалова была замечена на читинском совещании молодых. Став журналистом и поэтом, закончив в 1969 году Высшие литературные курсы при Литературном институте им. Горького, Цыдып Жамбалов издал около десяти книг стихотворений, баллад и поэм на бурятском и русском языках, печатался в Улан-Удэ, Иркутске, Хабаровске, Москве, рассеянно дружил со многими русскими поэтами, то помогая их переводческой работе, то забывая, кому и какие стихи доверил… Бескорыстный и молчаливый, мечтатель и созерцатель, он как бы извинялся, когда приходилось говорить горькую правду другим. В суждениях о поэзии был упрям и немногословен, но принципиально отстаивал свои убеждения…
Я лишь хочу обратить внимание на одно из программных стихотворений «Неразменное богатство», в котором есть строки:
Давайте же время свое уважать, чтоб добрую память оставить на свете.
Дыхание времени, бег времени тревожили поэта, глубоко осознавшего, что все не бессмертно, все угасает — силы, талант, разум. Как жить, не растрачивая лучшие годы на преходящее, не разменивая их на суету, мелкие страсти, бесконечное созерцание? Вечный вопрос… новым является лишь материал, на котором строится ответ. Стихотворение интересно не только само по себе, сколько по воплощению его установок в других стихах, во всем творчестве. Когда читаешь строки о чабане Очире, именем которого названа степная долина, о старом шорнике и юной Гэлэгме, о поэте Жамьяне Балданжабоне, то веришь Цыдыпу Жамбалову, что добрая память — это жизнь и работа на родной земле, борьба за лучшее в людях и обществе, душевная тяга к прекрасному.
из книги «108 Гордость древней Аги»