Нет, не угасла духовность бурятского народа. Она бурно возрождается подобно костру, в который подбросили сухих дров. Поднимаясь на седую вершину святой горы Тэнхэхэ, обращаюсь к ней с просьбой открыть мне то, что она помнит. О чем же шепчет седая мать? — обращаюсь я к царице Онон, стоя на ее густо заросшем черемухой и дикой яблоней берегу…Вот так разматывая нить своих размышлений, я все же не получаю желаемого ответа. И все же есть на моей родине люди, которые помнят легенды и предания далеких лет.«Много лет жил в Цугольском дацане четвертый перерожденец Ганжирбы гэгэна из монгольского Долоннора, — начинает свой рассказ Мунхын Лхама абгай, рожденная в семье потомков пятого Ганжирбын гэгэна. — Перед уходом из этой жизни он предсказал, что его пятое воплощение появится среди кочевников-бурят».
Согласно этому предсказанию, пятый хубилган-перерожденец определится среди мальчиков, родившихся в 1854 году в следующих улусах: Цуголе, Ортуе, Кусоте. Зайсан административного отдела и эмчи-лама отправились на поиски мальчиков, рожденных в том году, их оказалось около двадцати. Приближаясь к юрте бедняка Сумаа, зайсан сказал: «Досточтимый лама, давайте не будем заходить к Сумаа, у него и присесть будет некуда да еще тарбаганий запах… Откуда у голодранца родится гэгэн».
«Нет, зайдем, — возразил эмчи, — зачем делить людей по их достатку?».
И правда, такой бедной семьи, как у Сумаа, не было не только в Цуголе, Ортуе и Кусоте, но и во всех агинских родах. Ни дров, ни скота, ни даже коня, чтобы привязать к одинокой коновязи, лишь собака облаивает путников. Всего-то богатства — двое сыновей: старшему Соржо — пять лет, младшему Чимиту — один год. А сам Сумаа с собакой своей знай охотится на тарбагана да на ласку. Этим и кормились. Жена Сумаа — неряшливая, нерасторопная, да еще и с язвами на коже. В отверстия побуревшей юрты ночью заглядывают звезды. Нет скота, значит, ни стайки, ни загородки, только конский навоз кое-где кучками лежит.
У вышедшей встречать нежданных гостей жены Сумаа растрепанные волосы повязаны сыромятью из тарбаганьей шкуры, она вытирает о подол смазанные маслом в язвах руки, из сносившихся гутулов видны пальцы, которые она пытается прикрыть полами халата. Приняв лошадей, она приглашает гостей в юрту. Сумаа со старшим сыном были в это время на охоте.
Дома пусто, только на божнице теплится зула — светильник на тарбаганьем масле. На видавшей виды деревянной кровати лоснится от жира и пота кошмовый потник. Присесть и правда негде. Лама прислонился, как положено, головой к божнице, справился о здравии хозяйки, скота. Хотя скота у них не было, хозяйка согласно закивала: «Здоровы, слава Богу, все здоровы». Лама без каких- либо церемоний устроился на замасленном, покрытом пылью и песком шэрдэке. Жена Сумаа зажгла очаг и вышла, чтобы принести еще кизяку. Гости осмотрелись. В ногах кровати на ухэге (шкаф для одежды, утвари, пищи) две деревянные чашки, на стене висят петли для ловли тарбаганов. Ниже ухэга в черном котле переливается жиром суп. Возле него, засунув по локоть руки в суп и помешивая его, сидит голый малец с красным от рождения лицом, вымазанным сажей. Видать, вылавливает мясо. Найдя что-то, довольно бормоча, отправляет в рот. Но не тут- то было. Почка, выскользнув, падает на пол. Подобрав ее, ребенок снова кладет ее в рот, но больно уж невкусной оказывается почка. Отбросив ее, малец пополз к гостям.
«Этого еще не хватало», — заворчал зайсан, подбирая ноги. Но мальчик даже и не думал к нему приближаться. Он подобрался к сидящему поодаль ламе и стал на колени, запечатлев на желтом шелковом халате следы своих выпачканных жиром и сажей пальцев. К возвращению матери он уже сидел на коленях у ламы и трогал его четки. Испуганная мать схватила малыша и, звонко шлепнув по попке, отправила на землю. Затем налила в котел воды, подбросила в огонь кизяк. Достала из ухэга зачервивевшее тарбаганье мясо, изъязвленными руками смахнула с него червей и бросила в котел. Подолом вытерев две чашки, потянулась было к ухэгу, но там хоть шаром покати. Мясо поспело. Положила его в треснувшее корытце и поставила перед гостями. Зайсана аж замутило от вида всего этого и он поспешил во двор. А лама хоть бы что, отведал, что подали, и изложил хозяйке свое дело.
Позвав зайсана, продиктовал ему возраст, имя, фамилию мальчика. Тот недовольно: «Батюшка лама, посмотрите, что с вашим халатом стало. Зачем потакать голопузому? Отшвырнули бы куда подальше».
- С халатом ничего не сделается, — лама и бровью не повел. — А мальчик-то какой! С огнем в глазах, может, действительно гэгэн.
- Как бы не так! Откуда у запаршивленной жены Сумаа родится гэгэн? — исходит злобой зайсан.
- Нет, не дело словами разбрасываться, — не соглашается эмчи.
…Сумаа вернулся с охоты довольный, с тремя здоровыми тарбаганами. Жена все новости сразу выпалила: и как нечем было угостить нечаянных гостей, и как червивого тарбагана сварила, и как малец устряпал весь халат ламе, и как имя и фамилию его для чего-то записали.
А Сумаа мужик башковитый:
- Не век же вековать в бедности. Как солнце, что ни день, возвращается, так и радость может навестить нас, — и давай ласкать малыша.
- Сварим сейчас тарбагана, а завтра поеду в селение Суусал к знакомому русскому. Договорился с ним за две недели накосить ему сена. Он человек надежный, сполна заплатит. Купи сыну материала на одежонку, да и ты сама, посмотри, во что одета?
На другой день Сумаа со старшим сыном вернулись на конной повозке. А в ней мешок с хлебом, сухарями и другими покупками. Младшему — рубаху, жене — русский сарафан, немного чаю да сахару.
Вот так и жила семья Сумаа, чем Бог пошлет. Сам хозяин под зиму у людей забивал скот, потрохов и обрезков мясных запасал. Глядишь, и зима безбедно пройдет. Хоть и заглядывают в юрту через дыры в кошме звезды, да и холодновато, но пища какая-никакая есть, от того в юрте и тепло как будто. Однажды Сумаа привез из Цугольского дацана диковинную новость. Ламы ему уважение оказали, в дом приглашали, чаем угощали. Давай, говорят, снаряжайся с нашим караваном в Тибет. Составили список из двадцати мальчиков, среди которых выберут Ганжирбын гэгэна. И наш младший туда вошел.
Вскоре отправилась в Тибет караваном на верблюдах группа знатных паломников. Среди них и ламы были. С верблюдов пересаживались на коней, а где и на парусных лодках плыли. Год ли, полгода ли, но добрались до Тибета. Принял их приветливо Далай-лама, погадал на парных кубиках с золотыми яйцами на боковушках. Как ни бросит кубики, так и выскакивает: «Чимит Сумаа, Чимит Сумаа…» Об этом мне рассказала племянница Ганжирбын гэгэна, дочь его старшего брата Соржо. На второй или третий год вернулись паломники домой, вручили ширетую Цугольского дацана Доржи-Жигмиту Данжинову написанную золотыми буквами грамоту Далай-ламы. Назавтра пригласили отцов этих двадцати мальчиков, среди которых были гордые, разнаряженные богачи: «Может, мой сын станет гэгэном?»
Все приехали, кроме Сумаа. Он подоспел самым последним на своих двоих. И ну его все ругать: «Ишь, не торопится даже. Может, думаешь, твоего назовут гэгэном?» Богатеи в красивых одеждах подальше от грязного в засаленной одежонке Сумаа держатся. Да он и сам к ним не льнет, зная свое место.
Пригласили всех в дацан. Ширетуй вроде кого-то высматривает:
— Отец, проходите, садитесь.
Никто не двигается с места. Пришлось ширетую назвать имя Сумаа. И даже тут он не встал, так как кроме детей никто его сроду отцом не называл.
Тут ширетуй вышел вперед и зачитал написанную золотыми буквами грамоту Далай-ламы о том, что перерожденцем-хубилганом Ганжарбын гэгэна признали Чимита Сумаева. И низко при этом поклонился. Между людьми прошел шепоток недоумения. Все воззрились на Сумаа, а затем заспешили домой. Засобирался на своих двоих и Сумаа. Окликают его:
Отец Сумаа, останьтесь. Надо определить день, когда Ганжирбын гэгэн соизволит пожаловать в дацан.
- Нет, нет, — отбивается Сумаа, — некогда мне. Пора ехать по сходной цене закупать пищу. — Еле удалось ламам и нойонам уговорить Сумаа остаться. Назавтра проводили его домой на тройке, запряженной в тарантас. Сам ширетуй пожаловал встретить досточтимого гэгэна. Приметил, конечно, он и «достаток» в юрте. Вскоре прислали к ним и еду, и одежду, и другое добро. С этого дня Сумаевы перестали питаться корнем сараны. Завшивленную, в заплатах одежду, стоптанные дырявые гутулы снесли к тарбаганьим норам. Вместо дырявой поставили белоснежную юрту. Во дворе появился скот, у коновязи заржали лошади. Отец с матерью стали уважаемыми в селении людьми. Что ни день, прибывали к ним телеги с добром, навещали почетные гости. На зимней стоянке поставили деревянный дом.
А на тоонто, на южном берегу реки Ортуй, где была зарыта завернутая в желтую кошму пуповина гэгэна, возвели субурган. Об этом рассказывала 88-летняя Дарима Юндунова. Ее отец и указал место, где стояла юрта Сумаевых.
из книги «108 Гордость древней Аги»